Читаем без скачивания Проданные годы [Роман в новеллах] - Юозас Балтушис

— Что найдешь?

— Шиш с маслом, — ответил он сердито. — Однако скоро отошел, схватил меня за ворот, притянул к себе. — Молчать умеешь? — спросил. — Умеешь, так молчи, будешь молодчиной. Не будешь молчать — зубов не досчитаешься. И примечай у себя в доме. Сено ли дергаешь, мякину берешь, в хлевах солому стелешь — примечай и примечай. Тут такое дело, что никак нельзя проморгать.

— А что?

— Эх, с тобой говори да камень в руке держи: скажешь слово — и раз камнем по башке! Может, хоть так втемяшишь в нее. Неужто своего Дирду не знаешь? Все они на кощеевском конце села оголтелые, а Дирда самый что ни есть осатанелый. Никто не помнит, чтобы он батраку заплатил… С него не больно-то разживешься. А раз они с Алешюнасом гусями торговали, вот уж воровали оба вволю. А там еще пленные во время войны… Мало ли денег собрал…

— Какие пленные?

— Ух, нет под рукой камня на тебя! Военные которые, губошлеп! Приходит беглый пленный из леса, показывает старику Дирде золотые: так и так, помоги, дядя, укрой. А тот ведет его к овину, трах по голове, а золотые — за пазуху. Приходит другой, они и другого трах у овина по голове, опять золотые за пазуху… И концы в воду!

— Ты сам видал? — усомнился я.

— Зачем видеть, когда все знают. Под медовой яблоней все зарыты. Вот стает снег, сам погляди, какая трава под той яблоней. Вся черная, ядреная, жгутами полегает… С чего, скажешь, эта чернота? Вокруг полевица трепыхается, какой-то ледащий бодяк, подорожник плющавый, а эта черная как ночь, который уж год черная трава. Люди там зарыты, провалиться мне — правду говорю.

Глядел я на Ализаса вытаращив глаза, и веря и не веря.

— Опять же, когда пришли большевики, — рассказывал он дальше, — Дирда и тут словчил. Пришла к нему пани Ялбжикова, сует Дирде разные золотые вещи: подержи, говорит, честный человек, побереги, покуда эти пшекленты[24] большевики сгинут. А он как взял подержать, так и по сей день держит. Ялбжикова и в суд ходила, и разных господ просила, а Дирда твердит свое: знать не знаю, видать не видел, а кто видел, пускай докажет на суде. А ты спрашиваешь: чего ищешь? Простофиля ты, больше никто! Одних царских золотых у Дирды, может, гарнца два будет. Все так говорят, не я один. А серебра — так уж, должно, целый пуд припрятан в доме. Где же теперь эти деньги? Из дома ведь не ушли! Ну, чего, чего ты рот разинул?

Легко сказать: чего рот разинул. Не раз и не два в нашей избенке, когда очень уж невмоготу приходилось, и отец, и мать, и старик Алаушас, и заходящие соседи поговаривали, что есть у людей такие чудесные деньги — из желтого золота, с выкованной царской головой на одной стороне и с орлом на другой. И орел этот не простой, а о двух головах, и в когтях у него не курица, а корона. На вид эти деньги не такие уж большие, одной монетой пупка не прикроешь, зато тяжесть в них такая, что не всякий и поднимет. И еще смерть боятся света: все ищут самого глубокого кармана, самого крепкого сундука и всегда ложатся на самое дно: подальше от света, от людских глаз. Потому и не видит никто этих денег, никто не завладеет ими. Эх, кабы завладеть хоть одной горсткой! Можно бы тогда купить у Тякониса самую удойливую корову, ту — черно-пеструю, можно бы купить на откорм подсвинка, разодеть всю семью с головы до ног в сукно, и все равно осталось бы, чтобы обучить меня сапожному или столярному ремеслу, а Лявукаса выучить прямо на ксендза. И это только за одну горсть, а там ведь не горсть, там два гарнца…

— А ты не врешь, Ализас?

— Ха! — пренебрежительно махнул он рукой. — Когда не веришь, тогда погляди на своих хозяев, на все семейство Дирды, — как угорелые ищут по закоулкам. Ищут и друг за другом следят, так и едят глазами, все смотрят, как бы другой кто первым не сыскал. Погляди и скажи тогда: вру я или не вру. — Он плюнул и добавил: — И за тобой будут следить.

— За мной?

— Не за настоятелем же нашим. А ты, коли найдешь золото, не тронешь? Будут они тебе в зубы смотреть, когда ты их клад зацапаешь?

— Пастушонок! Куда, к дьяволу, провалился этот пострел? — донесся веселый голос Повилёкаса. — Э-э-эй!..

Ализас быстро взвалил мне на плечи плетушку, сам пошел рядом и, озираясь, сказал:

— Вечером, когда все уснут, приходи за хлев, к куче хворосту. Я буду ждать.

— А зачем приходить за хлев?

— Знать, боишься?

— Сам ты боишься.

— Сговориться нужно, — пояснил Ализас. — Кто из нас ни сыщет золото, всё делим пополам.

— Согласен.

— «Согласен», — передразнил он. — Велика важность, что ты согласен. Приходи за хлев, дашь мне присягу — тогда и разговор иной. А теперь тащи, корми скотину, я тебя в кузне буду ждать…

Задав корм, пошел в кузницу и я. Мужиков уже не было, только Повилёкас да Ализас. Повилёкас держал клещами таган с треснувшим ободом. Оглядел его со всех сторон, сплюнул и сунул в горн:

— Дуй!

Приказал он мне строго, но исполнить это было не так легко: тут же, чуть не под носом у меня, торчало зажатое в тиски… ружье! По правде говоря, не целое ружье, а лишь кусок ствола, открытый с обоих концов, с выпиленным поперек пазом, — однако же, однако! Такие стволы водились у взрослых парней, иногда и у подростков, но лишь у самых прытких. И оберегали они их от лишних глаз, из-под полы никто не высовывал, так что нам, подпаскам, не то что притронуться, но и увидеть их было делом нелегким. А теперь Ализас стоял возле него, этого ствола, с напильником в руках и подпиливал паз, видать, собрался пропилить железо насквозь и сделать скважину, — порох поджигать.

— Это твоя, Ализюкас?

— Дуй, не зевай! — крикнул Повилёкас.

Налег я на рычаг обеими руками. Пламя в горне загудело. Сквозь кучу угля выбились синие языки. Черный густой дым клубами поднимался под крышу, вырывался в открытую дверь, наполнял кузницу донизу.

— Ализюкас…

— Не так рьяно, весь уголь мне пережжешь! — опять крикнул Повилёкас. — Ну, а ты, — повернулся он к Ализасу, — кончай свою ерундовину и катись колбасой. Еще придет кто-нибудь, опять попрекнет, что я подпасков разбаловал. Ну, как, как ты подпиливаешь, лихоманка тебя возьми! — закричал он на Ализаса. — Напильник как держишь? Мастер!

Подскочив, вырвал из рук Ализаса напильник, стал подпиливать сам, задевая локтем бок Ализаса.

— Видал теперь? Видал, спрашиваю тебя, собачье отродье? Вот так надо!

— Что ты, Повилюк, мне показываешь? Я кузнецом не буду, я столяром буду…

— Так за каким дьяволом трешься тут под рукой? — еще больше разъярился Повилёкас. — Двину вот в пах — и дверей не найдешь!

— Фью-ю! — присвистнул Ализас. — Так уж и не найду? Ты мне бурав дай, Повилюк, а?

— Зачем тебе еще бурав, овечий ты сын?

— Ствол просверлить, Повилюк. Поперек просверлю, заклепку вставлю — свинец лучше будет держаться. Не держится без заклепки, понимаешь. Намедни стрелял, — как отдало, боже ты мой, как попер весь свинец, чуть мне большой палец не отхватило! Дашь бурав?

— Подзатыльник тебе дам, а не бурав! Выжжешь себе глаза с этой пальбой, а я потом отвечай?

— Еще как ответишь, — усмехнулся Ализас.

— Вот и проваливай, покамест не взял за гашник и не вышвырнул!

— Правда, что ли? — опять усмехнулся Ализас. — Шутишь ты, Повилюк, и все…

Перебранивались они оба сердито, глядели искоса, и все-таки было видно: нисколько они не сердятся, а пожалуй, и любят друг друга. Ализас подождал, покуда Повилёкас накричится, и попросил:

— Дай курнуть, Повилюк.

— А кошачьего хвоста не желаешь?

— Дай, дай, сквалыга. У Даудерсне три грядки самосада украл, а мне листка жалко? Ну, ладно, ладно…

— Сперва молоко с губ оботри.

— Скряга-воряга, — вдруг обозлился Ализас, — поймал мышку за лодыжку, собрал косточки в кубышку! Тоже кузнец! Не кузнец ты, а недотепа. Таганных дел мастер!

— Ализас, получишь ты у меня.

— Много у тебя есть, что давать! Гроша ломаного у тебя нет. И ничего не будет, сквалыга. Чтобы тебе весь век чужой табак курить!

Повилёкас вдруг обернулся ко мне:

— А ты чего стоишь? Звездани его по роже.

Предложение было так неожиданно, что я только рот разинул. Ализас воинственно выпрямился, подступил ближе.

— Может, оглох? — спросил он, подставляя левую щеку. — Сказано, звездани, чего же ты ждешь? Ну, ударь, ударь!

И так надменно усмехнулся, что у меня руки зачесались. Но я крепко запомнил, как он в сарае повалил меня. Тронь-ка его теперь, попытайся.

— Отстань, — сказал я, выхватив на всякий случай из кучи железа тупой зуб бороны. — Драться я не нанимался.

Ализас расхохотался так весело, словно я сказал невесть какую глупость, а за ним и Повилёкас. Насмеявшись, он протянул Ализасу пачку покупных папирос.

— Тащи одну. И чтобы — никому ни гугу!

Ализас взял две. Одну заложил за ухо, другую — в рот. Зажег от угля, затянулся и тут же надрывно закашлялся. Однако папиросу не бросил — снова затягивался и кашлял, сгибаясь в три погибели, так что в штанах у него раздавался какой-то подозрительный звук, и опять затягивался. Лицо его раскраснелось, глаза заслезились.